«Несмотря на то, что я очень серьёзный интроверт, за прошедший год оценила ценность человеческого общения, которое действительно во время пандемии стало роскошью. Очень соскучилась по встречам и совершенно счастлива, что они снова разрешены. Прививку от коронавируса уже сделала», – улыбается Гузель Яхина.
Известный писатель в марте выпустила новый роман «Эшелон на Самарканд». О новинке и других её книгах – в материале «АиФ-Казань»
Когда психоанализ снимает шляпу
Марина Сизова, Андрей Никитин, «АиФ-Казань»: Природа творчества, психология творчества – одна из самых таинственных областей человеческого познания. Как рождаются ваши книги?
Гузель Яхина: Не помню, кто из великих сказал, что психология творческого процесса – это единственная сфера, перед которой психоанализ снимает шляпу.
Я в своих текстах преследую сугубо личные психологические цели – мне интересно заглядывать в те годы, в которые родились, росли и взрослели, проводили юность наши бабушки и дедушки. Для меня это поколение очень дорогое, они много в меня вложили, я была действительно «богатая» девочка, потому что у меня были живы и бабушки, и дедушки с обеих сторон, и они уделяли мне очень много времени. Для меня это поколение родившихся в 10-е-20-е годы прошлого века – очень близко. И одновременно оно – большая загадка.
В первом романе «Зулейха открывает глаза» я старалась через написание текста о раскулачивании, кулацкой ссылке, о жизни трудовых посёлков в Сибири – через всё это – лучше понять, разгадать очень сложный, суровый характер моей бабушки.
В последнем романе «Эшелон на Самарканд» тоже есть небольшая личная связь с этой темой, и тоже важная. Потому что дедушка мой с папиной стороны в своё время беспризорничал в Казани, он был из многодетной крестьянской семьи, и его сразу после 1917 г., очень быстро, когда, видимо, только-только началось голодное время – это был 1918 г., – отдали в детский дом. Он оттуда сбежал, беспризорничал, а потом в 1920-е годы его вместе с другими такими же бродяжками отправили в Туркестан на одном из поездов. Такой же поезд описан у меня в романе. И таким образом дедушку спасли.
– Что он вам рассказывал?
– Единственное, что я помню из его рассказов: половина детей умерли в эшелоне, а половина доехала до Туркестана, где они перезимовали в каком-то детском учреждении, а потом вновь сбежали и опять бродяжничали. И после каким-то образом он вернулся обратно в Татарию. Это всё, что я знаю про ту часть нашей семейной истории, но тем не менее тема беспризорного детства, детских домов, эвакуации детей из голодающего Поволжья всегда была мне очень интересна. И меня в своё время поражало, что родители сами отдавали детей в детские дома. Живые родители принимали такие жестокие, бессердечные решения. Меня это изумляло, пока я не занялась этой темой вплотную и не поняла, что таковы были реалии тех лет. И что это было обыденным делом – отдать ребёнка в детский дом, где его хотя бы накормят, и этим спасти его жизнь.
– Получается, пишете книги – разбираетесь с семейной историей?
– Да, первый и главный мой глубинный мотив – просто разобраться с нашей личной семейной историей. Я, погружаясь в материал, для себя отвечаю на какие-то вопросы, связанные со мной, с моей семьёй, с моими родителями, с моими бабушками и дедушками.
А второй – иногда материал бывает такой, что невозможно его в себе удержать. То есть нельзя впустить в себя какую-то тему и оставить её внутри. Это невозможно чисто психологически. Так случилось у меня, когда я писала второй роман «Дети мои». Это была тема невероятно интересного мира немецкого Поволжья – он обернулся для меня вдруг каким-то островком едва ли не средневековья, который на машине времени вдруг выплыл в начало советской эпохи, – и об этом фантастическом мире я не могла не рассказать.
А в случае с третьим романом «Эшелон на Самарканд» – здесь тема голода, она настолько трагическая, невыносимая, нечеловеческая, и при этом очень больная. Когда долго сидишь и читаешь эти материалы о голодном психозе, об истощении и голодных болезнях, о детской беспризорности, наркомании, проституции, то после уже не можешь просто сделать вид, что этого не было, и спокойно жить дальше. И поэтому я поняла, что буду писать о голоде в Поволжье – как-то отдавать обратно и не сохранять эту немыслимую тему внутри себя, потому что такое в себе держать невозможно.
– Получается, вас больше интересует прошлое? Не настоящее, не будущее…
– Пока у меня всего три книги. Да, их называют трилогией, и, наверное, это правильно. Я пока не очень понимаю, получится ли четвёртая, о чём она будет… Мне, конечно же, интересна современность, но я не очень понимаю, какие ключи к ней подобрать и как о ней рассказывать. И то, что я пыталась делать о современности, мне не очень нравится.
Я пыталась прописать современную линию в романе «Зулейха открывает глаза»: изначально была задумка двух параллельных линий – линия прошлого и линия современности, где правнучка Зулейхи расследовала бы судьбу своей бабушки по архивным документам. Нет, это не очень получилось. Совсем не получилось.
Я пыталась писать какие-то рассказы о современности – пока тоже не очень-то получается. Не знаю почему, но мне пока комфортнее и интереснее разбираться в ранних советских годах. Но при этом я хотела бы сказать, что для меня этот взгляд в события столетней давности… я не считаю, что это эскапизм, – наоборот, мне кажется, что мы пытаемся через этот взгляд обратно разобраться в том, что происходит вокруг нас сейчас. Для меня там, в советском времени, находятся какие-то ответы на вопросы сегодняшние. Поэтому мне кажется, что я занимаюсь очень актуальной темой.
«Прежде всего думаю об эмоциях читателя»
– Первоначально у вас были сложности с изданием «Зулейхи». Когда писали эту книгу и когда её написали, у вас самой было ощущение, что получилось, что «сегодня я гений»?
– Слово гений я бы не стала использовать. Но ощущение удовлетворения, конечно, есть. Когда заканчиваешь большой текст, вне зависимости от того, будет ли он издан или нет, и если при этом ты удовлетворён этим текстом (а я ставлю последнюю точку, когда уже удовлетворена), то возникают одновременно два чувства. Эйфория от того, что текст закончен и весь путь позади, – и это прекрасное чувство. Одновременно с этим же параллельно наступает и полное опустошение, потому что то, что было с тобой месяцы и может даже годы, вдруг закончено, и образуется такая дыра в жизни, которую непонятно, чем заполнять.
И несколько месяцев после того, как текст закончен (у меня со всеми тремя романами так было), всё равно продолжаешь жить с текстом, хотя он уже давно дописан и отложен, и пора бы уже забыть, но в голове крутятся диалоги, как пластинки, эти сцены – всё время возвращаешься к ним, не желая переписывать, а просто проигрывая, проживая это всё… И это такой отход от текста, выход из зоны его притяжения – он такой длинный и достаточно мучительный.
– Такое случается и у читателя, когда он после хорошей книги надолго зависает в ней и смотрит на мир и события или на новую книгу через призму того восприятия.
– Да, или хорошие фильмы такое же впечатление производят. Особенно картинка – она же впечатывается в мозг и потом проигрывается многократно.
– Вы представляете усреднённый, говоря языком социологии, портрет вашего читателя? Попробуете нарисовать?
– Я не думаю о портрете. Не думаю о каких-то маркетинговых характеристиках. Но я думаю за читателя в эмоциональном плане. Я пытаюсь представить, какие эмоции будет испытывать читатель, пробираясь по моему тексту. И стараюсь, чтобы это движение, эта эмоциональная синусоида была мною как-то выстроена. Об этом я думаю очень много. О том, как развивается читательская эмоция или просто читательский интерес, если речь идёт не об эмоциональных сценах, а о каких-то описаниях, фактах. О том, как облегчить читателю продвижение по тексту.
Облегчить, я говорю с прицелом на новый роман, потому что именно здесь, в романе «Эшелон на Самарканд», задача думать об эмоциях читателя для меня была самой важной. Потому что материал о голоде – невыносимый, нечеловеческий, отторгающий. Я это отторжение заметила сразу же, когда читала литературные тексты о голоде. Не хочется читать роман «Голод» Кнута Гамсуна – мне было тяжело, постоянно порывалась книжку отложить, читала через силу. Не хочется читать, дочитывать до конца «Солнце мёртвых» Ивана Шмелёва – я себя насиловала, заставляла это делать. Для меня было важно, чтобы роман, который я напишу о голоде, не вызывал этого слишком сильного отторжения. Чтобы всё же найти баланс между уважением к теме и серьёзным рассказом о ней, с одной стороны, а, с другой – некоей облегчённой формой, которая позволила бы читателю эмоционально эту тему одолеть.
Ведь даже из того, что получилось с реакциями на роман «Эшелон на Самарканд», когда он уже вышел из печати, – вижу, что у всех очень разный болевой порог. Есть люди, которые говорят: «Не могу читать, слишком тяжело, пропускаю страшные главы» – и откладывают книжку. А есть другие: «Ну, это слишком облегчённая подача темы, это беллетризация голода, это недопустимо». Очень большой разброс. При создании текста я должна была пройти по этому лезвию ножа, чтобы как-то всё же помочь читателю эмоционально справиться с темой. Потому что тема действительно нечеловеческая.
«Слыша обвинения, конечно, расстраиваюсь»
– Последний роман как-то очень наглядно показал, что у читателей, мягко говоря, неоднозначное отношение к вашему творчеству. Извините, но иногда даже хочется употребить более сильное слово. Например, травля. Обидно? Расстраиваетесь? Как с этим живёте?
– Я предполагала, что роман о голоде 1920-х может вызвать очень разнонаправленную эмоциональную реакцию, потому что такая же реакция была и на роман о Зулейхе. Просто, когда дебютная книжка вышла, а сериала ещё не было, эта реакция казалось достаточно тихой и не была видна многим – она проявлялась, скорее, в Казани, в Татарстане. А потом, когда вышел сериал, эта реакция проявилась в полную силу, оказалась очень яркой.
Чего-то подобного я, конечно, ожидала – и по новому роману тоже. Вернее, не то чтобы ожидала: была к этому готова. Потому что тема исторической памяти – это больная тема у нас. Поэтому я была готова к обвинениям как в очернении прошлого, недопустимости такого страшного разговора о прошлом, так и в обелении прошлого, в том, что я лишком легко, светло и комфортно представляю это прошлое на страницах книги. Такие разные обвинения прозвучали, и не только они. Действительно, очень много чего случилось вокруг романа, и обстановка напряжённого внимания присутствует до сих пор.
Не знаю, что сказать. Искренне считаю, что мой взгляд на советское прошлое – достаточно взвешенный, очень заинтересованный, сочувственный. Я бы даже сказала, трепетный. Эмоционально я включена в то время, но при этом не позволяю себе каких-то оголтелых эмоциональных оценок. Мне кажется, что я отношусь к советскому прошлому без какой-то яростной ненависти и без какой-то невероятной любви. Надеюсь, что это читается в тексте.
Конечно, я пишу больше о проблемных темах: о раскулачивании, о немецкой республике на Волге, которая была уничтожена, о голоде 1920-х… Но тем не менее надеюсь, что даю достаточно взвешенный взгляд на события столетней давности. Время такого разговора о прошлом – спокойного, без ненависти и без очарованности этим прошлым, взрослого разговора без самобичевания и самолюбования – это время постепенно приходит. И мне кажется, мы этого разговора точно не избежим, больше того – он нужен и необходим. И, наверное, то, что разворачивается вокруг романа «Эшелон на Самарканд», в какой-то мере можно считать такой странной формой общественного диалога об этом, может быть так?
Возвращаясь к вашему вопросу… Конечно, расстраиваюсь. Понятно, что я человек, и у меня есть эмоции. Другое дело, что я объясняю себе эти вещи так, как я вам сейчас рассказала. Мне кажется, что спор идёт не о романе «Эшелон на Самарканд» – не о том, шёл ли конкретный поезд в конкретный день конкретного года в конкретное место. И не о том, из какого металла были сделаны заклёпки на паровозе. Мы спорим не о мелочах, не о деталях, а о вещах более общих и главных. В частности, о том, допустимо ли рассказывать об этом. И в какой форме. И какую меру страшного можно в этом рассказе позволить.
– Как реагируют на всё это ваши близкие?
– Они меня поддерживают. Точка. Я бы ещё сказала, что помимо помощи близких и друзей бывает так, что поддерживают какие-то совершенно незнакомые люди. И это совершенно бесценно. Когда вдруг в хоре злых голосов пробивается совершенно незнакомый голос, который заявляет: «Да, я вас поддерживаю – не потому, что люблю ваши тексты и имею какие-то заготовленные симпатии, а потому что потратил время и разобрался в ситуации». И вот этот голос, который очень спокойно, здраво рассуждает, это действительно очень ценный и дорогой опыт. Он был у меня и с «Зулейхой», и сейчас с последним романом. Незнакомые люди, которые вдруг появляются из ниоткуда и превращаются в адвокатов книги или автора.
«Первая функция – дать знание, вторая – инициировать разговор»
– Извините за высокий штиль, может быть, ваши романы, в том числе последний – «Эшелон на Самарканд», – это некая попытка искупления грехов, случившихся со страной в трудном прошлом веке?
– Я бы свои тексты так не расценивала. По крайней мере, они не создавались с этой целью. Наверное, не соглашусь со словом искупление. Я бы здесь больше говорила в первую очередь о знании, потому что для меня было, к примеру, важно рассказать о голоде 1920-х годов подросткам. Мне бы очень хотелось, чтобы «Эшелон на Самарканд» читали и они тоже. Это была одна из целей. И, собственно, тот приключенческий жанр, который был выбран, надеюсь, сделает это возможным.
Думала про знание. Про то, что рассказываю о некоторых неизвестных ещё вещах юным читателям, и, может быть, для кого-то эта книга станет материалом, источником знаний о голоде 1920-х. У меня в тексте достаточно много правдивых элементов, которые я находила и пыталась сохранять. Какие-то образы тех лет. Например, человек, одетый в бочку, – беженец одет в бочку и живёт в ней, потому что у него нет одежды и нет дома. Это не авторская придумка, чтобы позабавить читателя, я это на самом деле нашла в каком-то документе. Или лежащие в ведре собачьи головы, из которых будут варить холодец. Или какие-нибудь горшки, полные веток, только что вынутые из печи. Да много ещё чего, десятки деталей. Всё из документов.
Или, если мы говорим о Казани, это какие-то элементы, связанные с городом, например, расположение детского приёмника в Дворянском собрании. Я об этом раньше не знала, тоже вычитала в документах, сидя в национальном архиве РТ, что эвакоприёмник № 1 располагался в Дворянском собрании в центре города. Из этого факта потом в романе вырос большой эпизод в Дворянском собрании.
Или информация о бедственном, чудовищном положении детских домов в Казани. Цифры, которые я даю по бюджету, выделяемому на каждого ребёнка в месяц. В каких невероятных условиях дети жили – без работающего водопровода, с одним ведром для нужды в коридоре, без бани. Что дети ели и пили, какие занятия с ними устраивали. Как работали с дефективными. Как выхаживали лежачих. И так далее.
Какие-то мелкие детали, которые находила в архивных документах, сборниках, газетах тех лет, даже включая отдельные фразы беспризорников – всё вставляла в текст. И вот это знание о голодном времени, о голодающих детях, надеюсь, кому-то будет полезно.
Первое, к чему я стремилась, – дать цельную картину голодных лет. Да, она художественно осмысленна, но в ней достаточно много кусочков правды, которые, мне кажется, ценны.
Когда вышел роман «Зулейха открывает глаза», мне было удивительно, многие писали: «Мы из вашего романа узнали о раскулачивании». То есть первая задача, первая функция романа – это знание об историческом событии или процессе. А второе – это, наверное, инициировать разговор, чуть лучше разобраться в том времени, чуть больше его понять.
Я вот для себя многое поняла про своих бабушек и дедушек, разбираясь в документах той поры, в том числе читая – и создавая – романы об этом. Поэтому если кому-то мои тексты помогут чуть лучше понять своих родственников, разобраться в какой-нибудь своей семейной истории – это будет для меня подарком, и я буду считать, что роман задачу свою выполнил.
Две задачи, получается. Первая – дать информацию, рассказать о событии. Вторая – дать какие-то инструменты, побудительные мотивы, чтобы чуть лучше разобраться в семейной истории. Эти задачи я перед собой ставлю, я их осознаю, их решаю в текстах.
– Скажите, вы верующий человек?
– Я не воцерковлённый человек. Не хожу ни в мечеть, ни в церковь. Не отношу себя ни к какой конфессии. Допускаю наличие неких высших сил. С уважением отношусь ко всем конфессиям, и раз уж вы спрашиваете про религию, то в романе «Эшелон на Самарканд» есть большая глава, посвящённая Божественной литургии в честь Лонгина-Сотника и свидетелей Христовой смерти. Когда в холерном бараке разворачивается действо – происходит большая церковная служба. И это для меня была, пожалуй, одной из самых сложных, может быть, даже самой сложной главой романа вообще. Потому что я заходила на территорию, которая непонятна, которую не чувствую – и я совершенно не понимала, как я с темой справлюсь. Эту главу писала месяц, много раз переписывала. Речь идёт не только о знаниях, которыми нужно обладать, чтобы достоверно описать процесс подготовки помещения, а затем проведения самой литургии. Но и об этом ощущении процесса, о вере в его смыслы.
Я не была ни разу в жизни на божественной литургии. А была задача это описать. Плюс это был ещё и самый-самый карантин – апрель прошлого года. Самое ковидное время, когда все сидели по домам, и церкви были закрыты. Всё, что у меня было, – это интернет и щедрая помощь священника – отца Иоанна Привалова, из-под Архангельска. Мы с ним давно были знакомы, и он согласился помочь. И я, конечно, создавая эту главу, сделала тысячу разных ошибок: от фактических, описывая процесс литургии, который могла подсмотреть только на экране компьютера, до психологических. И в такой упорной «борьбе» с отцом Иоанном, создавалась эта глава. Потому что у меня были художественные задачи – я решала их, а отец Иоанн, конечно, видел процесс глубоко, как человек, сам этим занимающийся. И вот после многих споров, в конце концов, благодаря ему эта глава создана так, как она есть в книге.
Я здесь не только прибегла к помощи консультанта – это был не просто консультант. Может быть, соавтор. Консультант очень бездушно звучит. Человек, который мне советовал, который меня наставлял. Наставник – вот отличное слово. Есть какие-то незнакомые вещи, с которыми довольно легко справляюсь сама – например, описать роды коровы, которые ни разу не видела. А вот рассказать о божественной литургии так, чтобы в это поверили воцерковлённые люди, верующие люди, чтобы это было достоверно не только фактически, но и психологически, – это было очень сложно. И здесь мне нужен был наставник.
– Ваши романы, по-вашему, прежде всего исторические, если вести речь о жанрах?
Дебютный роман «Зулейха открывает глаза» – с одной стороны, он, конечно же, о раскулачивании и кулацкой ссылке, о жизни трудовых поселений. А с другой, он, в общем-то, о самостоянии женщины, о «вылуплении» женщины из патриархального мира, о преображении женщины, о женской эмансипации. То есть материал исторический, но на его фоне рассказана история человеческая.
Второй роман «Дети мои» тоже рассказывает о конкретных исторических событиях, о жизни, о зарождении, существовании и смерти республики немцев Поволжья, но на этом материале также рассказана чисто человеческая история, не привязанная к какому-то конкретному времени. Это история о человеке, который пытается убежать от исторического процесса, пытается скрыться от времени, спрятать от времени свою семью. О человеке-эскаписте, который на высоком волжском берегу скрывается от мира и от времени.
И третий роман «Эшелон на Самарканд» – да, он, конечно, рассказывает о событиях голодных 1920-х, об эвакуации голодающих детей в Туркестан. Но с другой стороны, я надеюсь, это роман-притча о человечности, о том, что она есть условие выживания любого общества. То, что происходит с эшелоном, когда он спасается благодаря не только и не столько усилиям начальника эшелона, сколько благодаря совместным усилиям всех, кто встречается на пути – очень разных людей, социальных врагов. Для меня в этом заключается художественная правда, не историческая. Потому что, конечно же, в жизни Деев не раз получил бы отказ. А в романе ему не отказывают ни разу. А это уже притчевый элемент о том, что внутри каждого человека, даже самого сурового, не звериное, а всё же человеческое.
Поэтому мои романы – они, наверное, и исторические, с одной стороны. А с другой, это романы-притчи, не привязанные к конкретному историческому моменту или конкретной национальности.
– Как долго вы работаете над романами? Сколько времени заняла работа над последней книгой? Когда обычно пишете, днём-ночью?
– Два с половиной года я её писала. Примерно год ушёл на то, чтобы принять решение о том, что я пишу о голоде. Потому что изначально вообще была история про Свияжск, Успенский собор, где в 1920-е годы организовали коммуну для дефективных подростков. Изначально была задумка написать именно об этом, об этих мальчишках, об их каких-то надежах, мечтаниях, об их соприкосновении со взрослым миром. Но, в течение года изучая материал и как-то пытаясь сложить эту историю, я пришла к выводу, что нужно писать о голоде и делать большую вещь для того, чтобы уважительно эту тему раскрыть, а не просто обозначить, как некий фон происходящего. И после этого где-то полтора года было сложение сюжета, расписывание его в отдельные сцены. Поэтому два с половиной года, из которых год непонятной болтанки мыслей, мучительного процесса, а потом полтора года нормальной сконцентрированной работы.
А пишу я по-разному. Если идёт речь о «начитывании» материала, понятно, что я ничего не пишу, а просто читаю – хожу в библиотеку или сижу у экрана компьютера или валяюсь на диване с планшетом с закачанной туда какой-нибудь диссертацией. Или просто гуляю, пытаясь понять, как то или иное применимо к истории. Потому что получилось так, что в романе «Эшелон на Самарканд» я исходила из темы. Это всегда сложнее. Легче, когда есть история героя, и ты эту историю хочешь рассказать. В случае с «Зулейхой» было легче. Была история женщины, я понимала, что эта женщина уезжает в ссылку, что с ней происходит внутреннее преображение. Это всегда легче, когда ты движешься от истории. А когда ты идёшь от темы, это довольно мучительный сложный процесс.
Я в романе «Эшелон на Самарканд» шла от темы. Когда «начитывание» материала – чтение, размышление, прогулки. А потом, когда собственно структурирование, – это уже работа больше графическая. Когда пытаешься сложить разные эпизоды в некую красивую структуру. Когда эпизоды расписываются на разные сцены. Когда находятся взаимосвязи между этими сценами. Когда прочерчиваются линии героев, антигероев. Это такая графическая работа, тоже предполагающая много труда и размышлений. И уже потом последний этап – расписывание в текст – это действительно по возможности регулярный труд за столом, желательно в первой половине дня.
«Сильно поддержал Водолазкин»
– Ваш личный топ-10 мировой и/или отечественной литературы? Или топ-5?
– Ой, топ-10 для меня – это очень сложно. Давайте я хотя бы топ-три или четыре назову. Скорее, буду говорить об отечественной литературе. О тех людях, которых имею честь и удовольствие знать лично. Для меня большая и совершенно неожиданная радость была познакомиться с Евгением Водолазкиным.
Это очень важный для меня автор и человек, который меня очень поддерживал – как психологически, так и просто мудрыми советами. К примеру, он дал мне совет – бесценный, я считаю, – второй роман делать другим. Поэтому я не стала создавать второй текст о татарском мире, а написала о немцах Поволжья – совсем по-другому, в другом стиле, с другими ключами. Евгений – человек, которого я безмерно уважаю и читать тексты которого – чистое филологическое наслаждение. Потому что это блестящий, безупречный русский язык.
Ещё, конечно же, я бы назвала Марину Степнову, автора очень эмоциональных, тёплых и чувственных текстов. Последний её роман «Сад» – прекрасный, очень литературный, с интересным сюжетом и с героиней, словно попавшей в события более чем столетней давности из нашего третьего тысячелетия. Я с Мариной познакомилась как с автором благодаря её роману, увенчанному всякими премиями, – «Женщины Лазаря». Марина –душевный, тёплый человек, это помимо того, что она замечательный и очень читаемый писатель. Наверное, из топ – всё.
С радостью возвращаюсь в Казань
– Мы включали вас в топ женщин, прославивших Татарстан. Какая она для вас – Казань? Уютная, комфортная или другая? Какие эмоции превалируют, когда сюда приезжаете? С кем чаще всего общаетесь?
– Казань – моя родина. И для меня, конечно, все эти центральные улицы, где я росла и которые сильно изменились за последние двадцать лет, – это моё родное. Конечно, я люблю Казань и с радостью в неё возвращаюсь. Этот ковидный год, увы, был не очень благоприятным для путешествий, но я надеюсь, что всё-таки этой весной приеду, у нас запланированы встречи. В конце марта – онлайн-встреча со Свияжским музеем, просто потому что Свияжск – дорогое для меня место, и он есть в новом романе. А в мае запланированы три презентации в Казани – в доме-музее Василия Аксёнова, в национальной библиотеке и опять же в Свияжске – уже очно. Мне, конечно, не хватает той Казани, в которой я выросла, но она уже исчезла навсегда, остаётся только ностальгировать – имею в виду деревянную Казань. Но она всегда для меня родной город, колыбель. Другое дело, что я недавно перешла некий символический рубеж: живу в Москве уже больше, чем в Казани.
– На улицах Москвы вас уже узнают?
– Нет, что вы, все не так плохо.
– Остаётся ли время на фитнес-залы, бассейны, спа-салоны? Какое-то хобби? На кошку, собаку, хомячков?
– Про спа-салоны и собачек давайте вам кто-нибудь другой расскажет. Конечно, у меня есть какая-то жизнь, её никто не отменял, я не сижу в башне из слоновой кости и не строчу тексты целыми днями напролёт. Тем более что этот год был особенным – пандемическим. Он отменил большинство моих планов. Как и у многих, наверное. Все активности, которые предполагались, отменились – все до одной. Были запланированы выездные лекции, мероприятия, встречи, книжные ярмарки. И это был особенный год – очень спокойный, тихий, домашний. И, несмотря на то, что я серьёзный интроверт, оценила ценность человеческого общения, которая действительно стала роскошью. Очень соскучилась по встречам и совершенно счастлива, что пока они разрешены.
– Вы и ваши родные прошли вакцинацию от коронавируса?
– Я сделала себе прививку, потому что понимала, что грядет горячая пора, я буду много ездить, рассказывать о новой книге. Поэтому я привилась, рассчитав время так, чтобы к моменту начала кампании по книге, встреч, презентаций, интервью был сформирован иммунитет. Мама моя ещё не привилась, но тоже хочет, и я очень надеюсь, что она это сделает. Ну а дочка ещё маленькая.
ДОСЬЕ «АиФ»
Гузель Шамилевна Яхина родилась 1 июня 1977 года в Казани. Окончила Казанский государственный педагогический институт, факультет иностранных языков. C 1999 года живёт в Москве. Работала в сфере рекламного бизнеса: PR-кампании, реклама, маркетинг. Окончила сценарный факультет Московской школы кино.
Автор трёх книг: «Зулейха открывает глаза» (роман выпущен на 40 языках, по нему снят сериал), «Дети мои», «Эшелон на Самарканд». Лауреат премий «Большая книга» и «Ясная Поляна».